Racconto di Linor Goralik
Traduzione dal russo di Eva Luna Mascolino
Mentre era ancora lì, tra le fitte acque scure, ricevette una promessa dal Signore. La promessa del Signore era rotonda, pesante, piatta su entrambi i lati e, sui bordi, ruvida. All’inizio la promessa non entrava nel suo piccolo pugno, ma lui la strinse e crebbe, crebbe, e alla fine la promessa si sistemò comodamente nel palmo della sua mano – proprio come si sarebbe sistemata nel palmo della sua mano tutta la sua vita futura, pensò, con le sue gioie e le sue buone azioni, per le quali aveva ricevuto una ricompensa anticipata dal Signore. Poi venne una notte in cui, svegliandosi di colpo, si rese conto che stava soffocando, e che il suo corpo veniva tirato verso il basso come una pietra, e che le lisce pareti della stanza si stavano contraendo e staccando, spingendolo verso fuori. Terrorizzato, si raggomitolò e chiuse gli occhi così forte che sentì un ronzio nella testa. Veniva spinto fuori e tirato, spinto fuori e tirato verso chissà dove, e restò avvolto nella sua stessa paura, in quell’ottusità mortale che visita ogni persona di cui il mondo d’un tratto comincia a sbarazzarsi irrevocabilmente e furiosamente. Allora si rese conto che per la paura aveva aperto il pugno senza volerlo e aveva lasciato cadere la promessa del Signore. Iniziò ad armeggiare frenetico con le sue manine, girandosi e rigirandosi nel tentativo di trovare quella cosa pulita e rotonda nella fioca oscurità. Prese a calci le pareti molli, nella speranza di spostarle e di individuare la promessa tra le pieghe scivolose della stanza che si stava chiudendo per sempre. Da qualche parte fuori di lì, i suoi colpi suscitarono grida di paura e di attesa. Allora qualcuno gli afferrò il piede, lo fece voltare, lo tirò e lo trascinò fuori verso la luce. Per un secondo tutto gli parve così terribile che dimenticò la promessa perduta e decise di morire subito, ma glielo impedirono tutti. Da lui volevano qualcosa, lo scossero, lo sculacciarono, gli infilarono le dita in bocca, lo sculacciarono di nuovo. Lui stesso voleva qualcosa di insostenibile, qualcosa che a sua volta supplicava di venire fuori – addirittura gli sembrò che il suo corpo si stesse contraendo e aprendo, nel tentativo di spingere questo qualcosa fuori da sé stesso, e alla fine scoppiò in un grido infelice, amareggiato, che i presenti in sala non riuscirono a placare per molto tempo.
Poteva passare ore sdraiato e premuto contro il ventre di sua madre, a cingerlo con le sue braccia. Anche quando lo appoggiavano sul suo seno, appena lui si saziava, strisciava di nuovo verso il ventre, cosicché sua madre scherzava sul fatto che nel sonno si sentiva ancora incinta e riusciva a dormire solo su un fianco o sulla schiena. Prima di andare a letto, giorno dopo giorno, si faceva raccontare da sua madre la storia di com’era venuto al mondo – preferiva quella storia a qualsiasi ninna nanna, a qualsiasi libro, e la voleva raccontata sempre dalla fine all’inizio; era però completamente disinteressato al momento del concepimento e la madre, con suo sollievo, non aveva dovuto affrontare quell’argomento scivoloso. Si era abituata a iniziare la storia sempre dal modo in cui lui, una volta tirato fuori dal grembo materno, aveva lanciato un urlo terribile («Ho pure iniziato a piangere con te, il cuore mi scoppiava di pietà; piangevi come se ti fossi ritrovato in mezzo a degli estranei, ho pensato perfino che mi odiassi» – qui lui abbracciava forte il ventre della madre e la calmava, ma ovviamente non le diceva mai il vero motivo delle sue lacrime di neonato). Chiedeva: «E prima?», e ascoltava la storia del modo in cui aveva lottato, lì dentro, come se avesse cambiato idea sul venire fuori, e del modo in cui il dottore aveva dovuto infilare la mano lì, nel ventre, afferrargli il piede e girarlo con attenzione, perché finalmente uscisse. Lo ricordava bene, quel momento: la mano sulla caviglia, la speranza che gli scivolava via dalle dita. «E prima ancora?» chiedeva, e sua madre diceva che, prima ancora, aveva iniziato a nascere zitto zitto, come in un sogno, e allora lui chiedeva di nuovo: «E ancora prima?» e sua madre diceva con un sorriso: «E ancora prima vivevi qui», e si metteva una mano sul ventre. In quel momento lo travolgeva una deliziosa e tormentata sensazione di smarrimento, e per un attimo era come se la ruvida rotondità della promessa del Signore toccasse i bordi del suo palmo: il palmo cresceva, ma la promessa lo ricopriva sempre tutto – ci riusciva a malapena, ma alla fine ci riusciva, e a mano chiusa lui era in grado di nasconderne la debole luce agli avidi occhi degli estranei. Era un bambino accomodante: molto tranquillo, molto adulto, molto intelligente, e non faceva che chiedere a sua madre di dargli un fratellino o una sorellina. Sua madre si commuoveva, soprattutto quando lui parlava di come avrebbe amato il nuovo bambino, si sarebbe preso cura di lui e lo avrebbe aiutato a crescere. La madre gli diceva che il bambino di notte avrebbe pianto, che avrebbe sottratto loro il tempo che ora passavano insieme e che gli avrebbe chiesto di giocare con i suoi giocattoli, ma lui si limitava a guardare serio la madre e a supplicarla, e lei già immaginava di tenere la piccola contro il suo seno (una femmina, naturale), con suo figlio lì accanto, che la abbracciava dopo che il suo ventre si fosse svuotato di nuovo. E così fu: rimase incinta di una bambina, e man mano che il ventre cresceva suo figlio lo abbracciava così forte e così spesso da darle sui nervi. Poi placò il suo ardore, ma andava ancora da lei mentre si riposava o dormiva, appoggiava il viso sul suo ventre e pensava. Pensava con estrema concentrazione a un solo pensiero, ripeteva le stesse parole con enfasi, e gli ci voleva uno sforzo incredibile per non premere sul ventre in cui viveva la sorella con la sua fronte dura e sporgente. Pensava, pensava, pensava, pensava, e a poco a poco la sorellina, che non riusciva nemmeno a raddrizzare le spalle o ad aprire gli enormi occhi sporgenti come quelli dei pesci e le palpebre trasparenti, cominciò a pensare a lui di rimando. Continuò a elencare le stesse istruzioni più e più volte, giorno dopo giorno, e le chiedeva di ripeterle dopo di lui, di memorizzarle, di non confondere niente, e ogni giorno lei gli prometteva che non avrebbe confuso niente. A poco a poco imparò tutto a memoria e lui le rivolse un pensiero lì, nel ventre di sua madre: «Come sei brava» e «Come ti voglio bene», e lei gli rispose da lì, dal suo ventre, che gliene voleva ancora di più. Fu così che lei imparò a sorridere. Quando arrivò il momento, e le pareti della sua stanza cominciarono a contrarsi, e anche lei, un pesciolino in uno spazio senza acqua, iniziò a cadere verso chissà quale punto esterno, non dovette dimenarsi e tremare, provocando dolore alla madre, perché suo fratello le aveva detto come e cosa sarebbe successo, e lei non aveva niente da temere. Tutto stava accadendo esattamente come lui le aveva promesso, e lei nacque molto in fretta e con molta facilità. Venne scossa, sculacciata, schiaffeggiata, schiaffeggiata sulla schiena, sculacciata di nuovo, cercarono di aprirle la bocca con una piccola spatola, le premettero il petto, le schiacciarono gli zigomi dai lati, ma lei non allentò la presa neanche per un secondo: la sua bocca sdentata rimase chiusa ermeticamente, come aveva promesso a suo fratello. Non gridò né respirò, e alla fine venne messa sul tavolo del soggiorno, vestita di bianco e fasciata, e adesso sì che sembrava un pesce, un pesce liscio con il volto umano e dei lucenti ciuffi di capelli neri. La madre singhiozzava in camera da letto e a lui chiesero se voleva andare a sdraiarsi con lei, ma a quella proposta rispose in maniera neutrale. Aspettò che tutti uscissero dalla camera da letto, si arrampicò su una sedia e si chinò sulla sorella. La boccuccia, con qualche goccia di sangue secco sulle labbra gonfie e ferite, era aperta. Ci infilò un dito con cautela, lo spinse contro la guancia della bambina e trovò la sua promessa – rotonda, piatta, ruvida. La estrasse con cura dalla bocca di sua sorella e se la mise nel palmo della mano. Era come se l’era immaginata, o forse anche più grande. Strinse la promessa nel pugno, e adesso nessuno avrebbe potuto vederla. Poi piegò piano le ginocchia, crollò sulla sedia, abbassò goffo le gambe e, senza scendere a terra, cominciò a piangere amaramente e istericamente. Ogni volta che si portava agli occhi il piccolo pugno, le sue lacrime sgorgavano più abbondanti e le sue grida di dolore diventavano più acute. Aveva avuto una sorella così incredibile, così bella, così straordinaria, la più fedele e la più affidabile del mondo – e ora non c’era più.
***
Обещание
Еще там, среди густых темных вод, он получил от Господа обещание. Господне обещание было круглым, тяжелым, плоским с двух сторон, а по краю — шершавым. Сперва обещание не помещалось у него в кулачке, но он сжимал его и рос, рос, и обещание, наконец, удобно устроилось в ладони, — так же удобно, думал он, как умостится в ладони вся его предстоящая жизнь, со всеми радостями и добродетелями, награду за которые он получил от Господа авансом. Потом наступила ночь, когда он, внезапно проснувшись, понял, что задыхается, и что его тело камнем тянет вниз, а гладкие стены комнаты сжимаются и разжимаются, выталкивая его наружу. От ужаса он свернулся в клубок и так крепко зажмурился, что зазвенело в голове. Его выталкивало и тянуло, выталкивало и затягивало куда-то, он лежал, спелёнатый собственным страхом, тем смертным отупением, какое посещает всякого, от кого мир вдруг начинает бесповоротно и яростно избавляться. Вдруг он понял, что от испуга случайно разжал кулак и выронил Господне обещание. Он стал судорожно шарить вокруг ручками, ворочаться, извиваться, пытаясь нащупать в ускользающей темноте аккуратную, круглую вещь. Он бил ногами в мягкие стены, надеясь отодвинуть их и обнаружить обещание в скользких складках навсегда закрывающейся комнаты. Где-то снаружи эти удары вызывали крики, полные страха и ожидания. Вдруг кто-то схватил его за ногу, повернул, потянул и вытащил на свет. На секунду все показалось ему таким ужасным, что он забыл о потерянном обещании и решил немедленно умереть, но ему все мешали. От него чего-то хотели, тормошили его, шлепали, лазили пальцами ему в рот, опять шлепали. Он и сам чего-то невыносимо хотел, чего-то, что и само просилось наружу — ему даже представилось, что его собственное тело сжимается и разжимается, выталкивая это что-то из себя, и, наконец, он разразился отчаянным, несчастным, горьким криком, который присутствующие в комнате долго не могли унять.
Он мог часами лежать, прижавшись к животу матери, обнимая его руками. Даже когда его прикладывали к груди, он, едва насытившись, снова уползал на живот, так что мать шутила, что во сне по-прежнему чувствует себя беременной и может спать только на боку или на спине. Он заставлял мать день за днем рассказывать ему на ночь историю о том, как он появился на свет, — он предпочитал ее любой колыбельной, любой книжке, и всегда желал, чтобы эту историю ему рассказывали от конца к началу; впрочем, момент зачатия его совершенно не интересовал, и матери, к ее облегчению, не пришлось иметь дела с этой скользкой темой. Она привыкла всегда начинать рассказ с того, как он, извлеченный из утробы, страшно закричал («Я даже закричала вместе с тобой, у меня от жалости к тебе сердце разрывалось; ты так плакал, как будто попал к чужим людям, я даже решила, что ты меня ненавидишь» — тут он крепко обнимал живот матери, успокаивая ее, но никогда, конечно, не сказал ей, что на самом деле стало причиной его новорожденных слез). Он спрашивал: «А до того?» — и слушал рассказ о том, как он бился там, внутри, словно передумал выходить наружу, и как доктору пришлось протянуть ему руку туда, внутрь живота, взять его за ножку и аккуратно повернуть, чтобы он, наконец, вышел наружу. Этот момент он хорошо помнил — руку на собственной лодыжке, утекающую сквозь пальцы надежду. «А до того?» — спрашивал он, и мать говорила, что до того он начал рождаться тихо-тихо, как во сне, и тут он снова спрашивал: «А до того?» — и мать говорила с улыбкой: «А до того ты жил у меня вот здесь», — и клала руку себе на живот. В этот миг его обдавало сладостным и мучительным чувством потери, и на секунду шершавая округлость Господнего обещания словно дотрагивалась до краев его ладони: ладонь росла, но обещание всегда покрывало ее целиком, едва умещаясь — но все-таки умещаясь: так, чтобы он мог, сжав пальцы, спрятать тусклый блеск от жадных чужих глаз. Он рос удобным ребенком — очень тихим, очень взрослым, очень понятливым, и постоянно просил у матери родить ему братика или сестричку. Мать умилялась, особенно когда он рассказывал, как будет любить этого нового ребенка, ухаживать за ним, помогать его растить. Мать говорила, что младенец будет плакать по ночам и отнимать то время, которое они сейчас проводят вместе, и требовать поиграть его игрушками, но он лишь смотрел на мать серьезно и просительно, и та уже представляла себе, как держит малышку у груди (девочку, конечно), а сын лежит рядом, обнимая ее вновь опустевший живот. Так и вышло: она забеременела девочкой, и сын обнимал ее растущий живот так крепко и часто, что ей это начало действовать на нервы. Тогда он поумерил свой пыл, но все равно приходил к ней, когда она отдыхала или спала, прижимался к животу лицом и думал. Он думал сосредоточенно и внимательно одну и ту же мысль, повторял с нажимом одни и те же слова, и ему стоило неимоверных усилий не давить на живот, где жила сестра, своим твердым выпуклым лбом. Он думал, думал, думал, и потихоньку его крошечная сестра, еще не умевшая даже расправить плечи или открыть выпуклые, как у рыбки, огромные глаза с прозрачными веками, начала думать ему в ответ. Он все твердил и твердил одни и те же инструкции, раз за разом, день за днем, и требовал, чтобы она повторяла их за ним, заучивала, ничего не путала, и она каждый день обещала ему ничего не перепутать. Постепенно она выучила все наизусть, он думал ей туда, в мамин живот: «Какой же ты молодец» и «Как я люблю тебя», а она ему в ответ оттуда, из живота, что любит его еще сильнее. Так и научилась улыбаться. Когда пришло время, и стенки ее комнаты начали сжиматься, а сама она, маленькая рыбка в безводном пространстве, стала проваливаться куда-то наружу, ей не пришлось биться и трепетать, причиняя боль матери, потому что брат рассказал ей, как и что будет происходить, и ей нечего было бояться. Все происходило ровно так, как он обещал, и она родилась очень быстро и очень легко. Ее тормошили, шлепали, хлопали по спинке, опять шлепали, ей пытались открыть рот крошечным шпателем, ей жали на грудь, ее скулы сдавливали с боков, но она ни на секунду не ослабила хватку: ее беззубый ротик оставался закрытым крепко-накрепко, как она и обещала своему брату. Она не закричала и не задышала, и ее, наконец, положили на стол в гостиной, переодев в белое и спеленав, и теперь она совсем походила на рыбку, гладкую рыбку с человеческим личиком и блестящими кудряшками черных волос. Мать рыдала в спальне, его спросили, не хочет ли он пойти и полежать с ней, но он отнесся к этому предложению равнодушно. Он дождался, когда все ушли из спальни, залез с ногами на стул и склонился над сестрой. Ее ротик с засохшими капельками крови на пораненных пухлых губках был приоткрыт. Он осторожно сунул туда палец, завел его девочке за щеку и нащупал свое обещание — круглое, плоское, шершавое. Он осторожно вынул его у сестры изо рта и положил себе на ладонь. Оно оказалось таким же, каким он его себе представлял, а может быть, даже и побольше. Он зажал обещание в кулаке, и теперь никто не мог его увидеть. Тогда он медленно согнул коленки, осел на стул, неловко спустил с него ноги, но, так и не слезши на пол, принялся горько и надрывно плакать. Каждый раз, когда он подносил кулачок к глазам, слезы лились из них все сильнее, а его жалобные крики становились еще громче. У него была такая невероятная, такая прекрасная, такая удивительная сестра, самая верная, самая надежная сестра на свете — а теперь её нет.
***
Commento della traduttrice
“Ob’eščanije” (eng. “The promise”) è un racconto breve pubblicato da Linor Goralik nella raccolta KOROČE: sto tridcat’ p’at’ dovol’no korotkich rasskazov (eng. Ninety-one rather short stories), che tra il 2014 e il 2015 è stata tradotta in lingua inglese da Maja Vinokour. Una storia in cui la vita stessa è una distopia e il surreale, da motore dell’azione, si trasforma nella causa scatenante di un fraintendimento dopo l’altro: rapporti e aspettative vengono così ribaltati, oggetti ed entità di ogni sorta ci mostrano il loro profilo più inconsueto, mentre tutto viene con lenta dolcezza dis-velato attraverso una prospettiva ingenua e, proprio per questo, terribile.
***
L’autrice
Linor Goralik (1975, Dnepropetrovsk, ex URSS e attuale Ucraina), al secolo Jul’ija Borisovna Goralik, è attivista per i diritti della comunità LGBTQIA+ e autrice di romanzi brevi, poesie, vignette e saggi in lingua russa. Figlia di genitori ebrei, dal 1989 ha vissuto in Israele, dove si è specializzata in Computer Science.
Dall’inizio degli anni 2000 vive a Mosca, dove ha insegnato Teoria del costume all’Alta Scuola di Economia e dove è tuttora analista aziendale e giornalista per diverse testate. Vincitrice di numerosi premi letterari, nel 2005 è stata annoverata nella Anthology of Contemporary Russian Women Poets (University of Iowa Press), mentre nel 2017 ha scritto e pubblicato il suo primo volume in lingua inglese, Found life, edito dalla Columbia University Press nella collana Russian Library.
A queste attività affianca anche quella di traduttrice di autori del calibro di Etgar Keret e Vytautas Pliura (con Stanislav L’vovskiĭ), nonché quella di organizzatrice di mostre e progetti d’arte.
Sito dell’autrice.
La traduttrice
Redattrice, editor e traduttrice freelance, Eva Luna Mascolino è nata a Catania 26 anni fa e dopo tre scambi all’estero si è specializzata in russo e in francese alla Scuola per Traduttori e Interpreti di Trieste traducendo un romanzo di Linor Goralik, scrittrice ancora inedita in Italia.
Ha vinto il Premio Campiello Giovani 2015 con il racconto “Je suis Charlie” (ora edito da Divergenze), tiene corsi di scrittura, lingue e traduzione, e collabora da anni con concorsi, festival e riviste culturali, oltre ad avere cofondato nel 2020 Light Magazine, il primo magazine in Italia a non usare il maschile sovraesteso.
Ha frequentato il master in editoria di Fondazione Mondadori, AIE e La Statale, e ora svolge un tirocinio nella redazione de ilLibraio.it. Responsabile della collana di racconti “Scintille” per Divergenze Edizioni, ha pubblicato sue storie brevi su riviste quali Fillide, Pastrengo, SPLIT, Crack, Risme, Narrandom, Sulla quarta corda, Malgrado le mosche, Blam, Il Loggione Letterario, Spazinclusi e altre.
Copertina originale di Chiara Tescione
